— Точнее определил всеобщую ассоциацию с дачей Сергей Шнуров: «Вот будет лето, поедем на дачу…». Но, вопреки этой устоявшейся в народе ассоциации с лопатами и огородами, нужно сказать, что работники художественного труда тоже зависимы от потребности «пахать в поле». Честно говоря, мне легче всего пишется либо на даче (особенно зимой), либо на море (например, в Крыму). Почему на даче? Первое, что приходит в голову - сама эта голова мыслит яснее на воздухе. Наверное, дело еще в определенном микроклимате, который я нахожу только на своей даче. И это не только физиологические, но и психологические особенности моей жизни. Я вырос в этих местах и считаю их своей малой родиной. С самого младенчества я проводил там много времени, и вот сейчас, опустошенный и посеревший, изнывающий от городской суеты и маяты я вырываюсь из Москвы, проползаю через горловину Ярославского шоссе, через эти чертовы пробки и внезапно воскресаю в поселке «Платформа 43-й км». У меня есть ощущение реанимации, которое я испытываю там, и это не только реанимация физическая, но душевная, которая так необходима, чтобы писать. Потому что с писательством происходят загадочные вещи. Иногда, не скрою, случается затык, когда ты полностью рассеян, и хотя вполне в состоянии выполнять какие-то общественные, журналистские задачи, то драгоценное, тончайшее, что называется искусством, перекрывается. Спасает дача, где по выражению Пастернака «…дышит почва и судьба». Иногда спасает – копать картошку. Мне кажется, все свои книги я написал именно там. Хотя, конечно, отрывки писались в самых разных местах, ведь, получив на даче импульс, по инерции существуя на этом подзаводе, можно какое-то время писать в городе.

— Люблю «43-й» и ни на что его не променяю! Но вопрос приближает нас к книге о Валентине Катаеве, которую, как и другие, я написал на даче. Среда имеет значение. Наверное, мне было бы интересно не только переехать в Переделкино, но и перемотать время на 40-60 лет назад и оказаться на переделкинских тропках того времени, бродить по ним и беседовать с Александром Фадеевым, Виктором Шкловским, Корнеем Ивановичем Чуковским и, конечно, с Валентином Катаевым. Может быть, это такое постмодернистское сознание, но иногда я думаю, как было бы здорово, чтобы современные писатели были соседями, как наши предшественники, жили со своими семьями рядом друг с другом - скажем, как это было в известном доме писателей в Лаврушинском переулке…

— Может, и с нелегкой руки. Но это было идеологическое общество, и в идее этого профессионального общежития безусловно были свой шарм и свой смысл. Отрицать среду неправильно даже с точки зрения психологии. Писатели сами рвались туда. Сначала возникли общежития для деятелей культуры, литераторов, затем появился дом в Камергерском переулке (о котором я подробно пишу в своей книге). Или был такой Мыльников переулок, где возникла богемная квартира, в которой селились приехавшие в Москву с юга поэты. Когда образовался кооперативный дом в Лаврушинском переулке, у них появилась возможность получить отдельную площадь, и жить рядом друг с другом. Писатели стремились всеми силами зарезервировать себе место, подчеркнуть свой статус, попасть в узкий круг избранных. Образовалась даже некоторая драка за эти квартиры. И когда они поселились в одном доме, все эти писатели – Олеша, Катаев, Пастернак, Петров, Ильф, Голодный, Паустовский – это стало естественным продолжением их жизни. Они могли не любить друг друга - так образовывалась гравитация сплетен, зависти, ревности, творческой конкуренции… Но это была своя среда обитания, которая была им нужна. Вот, например, Булгаков очень хотел жить в Лаврушинском, но ему не дали там квартиру. В результате он поселился в районе Арбата, тоже в писательском доме, точнее - в доме драматургов. Кстати, интересная подробность – незадолго до смерти он сказал пришедшему к нему Катаеву: «Я знаю, что, когда умру и будут выносить мой гроб, на узкой лестнице, разворачиваясь, угол его крышки ударит в дверь квартиры живущего ниже драматурга Ромашова». Так и вышло… У Булгакова была серьезная болезнь почек, он мистическим образом предсказал все, что с ним случится. До мельчайших деталей.

— Да, причем дачи не только давали, но и забирали назад. В книге о Катаеве есть отдельная глава, которую я посветил истории о том, как Валентин Петрович въехал в дом Эренбурга в Переделкино. Эренбург тогда находился в Париже, а решение о переселении было принято главой Союза писателей в лице Фадеева. Это не стало поводом для вражды, они общались потом…

- Это не то, чтобы было странно… Понимаешь, тут сложно быть судьей. У Катаева были жена, дети, им нужно было где-то отдыхать. Было не ясно, вернется ли Эренбург. А потом нужно понимать, что эти дачи все-таки не были частной собственностью, владельцы менялись в течение разных периодов времени, иногда по четыре-пять раз… До сих пор ведется междоусобная драчка вокруг этих переделкинских жилищ, выясняется, есть ли право наследования у тех, кто проживает на этих дачах, и вообще - кто эти люди, которые в постсоветской реальности взяли контроль над литфондом.

- В России и сегодня есть яркие сильные писатели, в том числе из моего поколения. Мне было бы отрадно, если бы по аллеям поселка, где я живу, гуляли Захар Прилепин со своим многочисленным семейством, Роман Сенчин и его громкая супруга Лиза, прозаик Михаил Елизаров, Герман Садулаев… Но мне было бы приятно жить и рядом с писателями более старшего поколения: Эдуардом Лимоновым, Александром Прохановым, Леонидом Юзефовичем. К сожалению, не так давно умер Юрий Мамлеев, который последние годы прожил в Переделкино, так что мысль о соседстве с ним уже не сбудется. Но другие писатели и поэты, тот же Евгений Рейн, живут и сейчас в Переделкино. Да, это было бы трогательно – бродить с ними в одном пространстве…

— На самом деле советская инерция сохраняется, те, кого я назвал выше, вполне бы вписались в тот канон. Другое дело, что и та советская ментальность соответствовала классическим образцам. Прототипы – узкий пушкинский круг под названием «Зеленая лампа», в эмиграции писатели кучковались, образовывая «кружки по интересам», среду, в которой вырастали их произведения - они в свою очередь хранили отпечатки этого тесного общения. Да, конечно, художник всегда остается одиночкой, он безогляден и все прочее, но в самой среде нет ничего дурного, главное чтобы она не задушила писателя, не выровняла его... Например, тот же Катаев оставался острым и совершенно одиноким художником, не похожим ни на кого другого. Тем не менее нельзя отнимать того, что дало ему ученичество и дружба с Буниным, или та среда, которая родилась в Одессе перед отплытием в Константинополь, полезен ему был и круг юных одесских друзей. Мне кажется, на него все правильно влияло, ведь, когда человек талантлив, самые разные обстоятельства, связанные со средой, влияют на него положительно. Хуже, когда художника заедают административные обязанности. Когда тебя назначают «рулевым по среде» - как Фадеева в Союзе писателей, который должен был отвечать за квартиры, дачи за должности, опалу, возвышения, премии, когда все вокруг плачут, жалуются, у всех дети… Можно свихнуться. Но нельзя сбрасывать со счетов, что это было суровое время, и правила были иными.

— Литературе свойственно сбываться… Катаев мой самый любимый писатель советского периода. А, может быть, и вообще любимый писатель. И при этом незаслуженно забытый. До бесконечности все обсуждают прекрасных писателей: Бунина, Набокова, Булгакова – все эти имена грохочут, а Катаев отодвинут на второй, третий план, хотя это первоклассный художник, который по мастерству занимал первую позицию. Это связано с тем, что ему очень многие завидовали, а он был очень независим, ему не могли простить броского эпатажного цинизма. Но главным делом для Катаева всегда была литература. Его тайна заключается в том, что он состоялся бы как писатель в любую эпоху. Он был рожден художником, чтобы рисовать словами. И да, я чувствую связь с ним. Недавно Катаев приснился моей тете (а она была знакома с ним при жизни), и вот во сне он спрашивал ее: «А кто такой Сережа?». И когда я недавно принимал для себя очень важное в жизни решение, то приехал на могилу Катаева. Мне самому он часто снится. Недавно во сне я оказался в обветшалом помещении редакции журнала «Юность». Снилось, как я летаю под погасшими плафонами в предрассветной полумгле, и в этих прямоугольниках старинных потолков меня хватает рука Катаева…

— А мне понравилось! Я вообще считаю Катаева вампиром. Он хотел прожить 150 лет. И был склонен к мистицизму. По легенде он не раз левитировал в Переделкине – в этом эксперименте участвовали его родственники, от которых, собственно говоря, об этом и стало известно. Вообще история с написанием книги о Катаеве полна мистицизма, неожиданных открытий, которые мне удавалось сделать явно не без помощи потусторонних сил, и которые я воспринял как некую награду, поощрение... Ну, например, пока я работал над книгой, неожиданно получил в свое распоряжение письма, которые никогда прежде не публиковались: Мандельштама, Зощенко, Олеши, Петрова, самого Катаева. Я узнал многое неизвестное прежде о Булгакове. Мне повезло случайно встретить одну даму, которой сейчас 90 лет и которую Катаев любил как дочь еще в нэпманской Москве. Она рассказывала, как он водил ее гулять на Сретенский бульвар, где стоял верблюд, как он оплевал их, и как они бежали, измазанные в этой тягучей зловонной слюне, а потом отмывались и грелись у камина. Она очень много мне рассказала, а главное предоставила эти письма и документы, вошедшие в книгу. Кроме того, есть и еще одна безусловная параллель между мной и Катаевым, скажем так – романтическая история, о которой я пока не готов рассказать, но которая явно не случайно завязывается именно в этот период моей жизни.

— Конечно, я бы хотел жить в Лаврушинском, соблюсти некую преемственность что ли… К тому же этот дом тоже прочно связан с моим детством, моей судьбой – об этом один из моих новых рассказов в «Новом мире» о Замоскворечье – «Замолк скворечник»… Что же касается загородного дома, то, пожалуй, я бы остался при своем. Я бы хотел по-прежнему жарить шашлыки с друзьями и фехтовать с ними на шампурах, пить чай в любимой деревянной беседке… Пусть и основной дом тоже останется обычным, деревянным – символом минувшей эпохи. У меня ведь сейчас очень скромный дом, простой, неказистый. Часто, когда ко мне приезжают брать интервью, то по ошибке идут в соседний особняк, потому что мой маленький зеленый домик стоит среди коттеджей… Но я ни за что не променяю его ни на какой другой. Потому что это малая родина, понимаешь?



Беседовала Юля Гавриш